Неточные совпадения
Стародум. Оно и должно быть залогом благосостояния государства. Мы видим все несчастные следствия дурного воспитания. Ну, что для отечества может выйти из Митрофанушки, за которого невежды-родители платят еще и деньги невеждам-учителям? Сколько дворян-отцов, которые нравственное воспитание сынка своего поручают своему рабу крепостному!
Лет через пятнадцать и выходят вместо одного раба двое, старый дядька да молодой барин.
Ему было девять
лет, он был ребенок; но душу свою он знал, она была дорога ему, он берег ее, как веко бережет глаз, и без ключа любви никого не пускал в свою душу. Воспитатели его жаловались, что он не хотел учиться, а душа его была переполнена жаждой познания. И он учился у Капитоныча, у няни, у Наденьки, у Василия Лукича, а не у
учителей. Та вода, которую отец и педагог ждали на свои колеса, давно уже просочилась и работала в другом месте.
Я поставлю полные баллы во всех науках тому, кто ни аза не знает, да ведет себя похвально; а в ком я вижу дурной дух да насмешливость, я тому нуль, хотя он Солона заткни за пояс!» Так говорил
учитель, не любивший насмерть Крылова за то, что он сказал: «По мне, уж лучше пей, да дело разумей», — и всегда рассказывавший с наслаждением в лице и в глазах, как в том училище, где он преподавал прежде, такая была тишина, что слышно было, как муха летит; что ни один из учеников в течение круглого
года не кашлянул и не высморкался в классе и что до самого звонка нельзя было узнать, был ли кто там или нет.
В столовой уже стояли два мальчика, сыновья Манилова, которые были в тех
летах, когда сажают уже детей за стол, но еще на высоких стульях. При них стоял
учитель, поклонившийся вежливо и с улыбкою. Хозяйка села за свою суповую чашку; гость был посажен между хозяином и хозяйкою, слуга завязал детям на шею салфетки.
Если бы даже и так тянулось, то
лет через десять, через двенадцать (если б обернулись хорошо обстоятельства) я все-таки мог надеяться стать каким-нибудь
учителем или чиновником, с тысячью рублями жалованья…
Извольте посмотреть на нашу молодежь,
На юношей — сынков и вну́чат,
Журим мы их, а, если разберешь, —
В пятнадцать
лет учителей научат!
— Умерла в Крыму от чахотки. Отец,
учитель физики, бросил ее, когда мне было пять или шесть
лет.
Он перевелся из другого города в пятый класс; уже третий
год, восхищая
учителей успехами в науках, смущал и раздражал их своим поведением. Среднего роста, стройный, сильный, он ходил легкой, скользящей походкой, точно артист цирка. Лицо у него было не русское, горбоносое, резко очерченное, но его смягчали карие, женски ласковые глаза и невеселая улыбка красивых, ярких губ; верхняя уже поросла темным пухом.
— Немецкие социалисты — наши
учителя, — ворковал Шемякин, — уже в прошлом
году голосовали за новые налоги специально на вооружение…
Самгин наблюдал шумную возню людей и думал, что для них существуют школы, церкви, больницы, работают
учителя, священники, врачи. Изменяются к лучшему эти люди? Нет. Они такие же, какими были за двадцать, тридцать лег до этого
года. Целый угол пекарни до потолка загроможден сундучками с инструментом плотников. Для них делают топоры, пилы, шерхебели, долота. Телеги, сельскохозяйственные машины, посуду, одежду. Варят стекло. В конце концов, ведь и войны имеют целью дать этим людям землю и работу.
«Юноша оказался… неглупым! Осторожен. Приятная ошибка. Надобно помочь ему, пусть учится. Будет скромным, исполнительным чиновником,
учителем или чем-нибудь в этом роде. В тридцать — тридцать пять
лет женится, расчетливо наплодит людей, не больше тройки. И до смерти будет служить, безропотно, как Анфимьевна…»
Однажды, придя к
учителю, он был остановлен вдовой домохозяина, — повар умер от воспаления легких. Сидя на крыльце, женщина веткой акации отгоняла мух от круглого, масляно блестевшего лица своего. Ей было уже
лет под сорок; грузная, с бюстом кормилицы, она встала пред Климом, прикрыв дверь широкой спиной своей, и, улыбаясь глазами овцы, сказала...
Дмитрий рассказал, что Кутузов сын небогатого и разорившегося деревенского мельника, был сельским
учителем два
года, за это время подготовился в казанский университет, откуда его, через
год, удалили за участие в студенческих волнениях, но еще через
год, при помощи отца Елизаветы Спивак, уездного предводителя дворянства, ему снова удалось поступить в университет.
Народились какие-то «вундеркинды», один из них, крепенький мальчик
лет двадцати, гладкий и ловкий, как налим, высоколобый, с дерзкими глазами вертелся около Варвары в качестве ее секретаря и
учителя английского языка. Как-то при нем Самгин сказал...
— Ну, вот. Я встречаюсь с вами четвертый раз, но… Одним словом: вы — нравитесь мне. Серьезный. Ничему не учите. Не любите учить? За это многие грехи простятся вам. От
учителей я тоже устала. Мне — тридцать, можете думать, что два-три
года я убавила, но мне по правде круглые тридцать и двадцать пять
лет меня учили.
— Странный, не правда ли? — воскликнула Лидия, снова оживляясь. Оказалось, что Диомидов — сирота, подкидыш; до девяти
лет он воспитывался старой девой, сестрой
учителя истории, потом она умерла,
учитель спился и тоже через два
года помер, а Диомидова взял в ученики себе резчик по дереву, работавший иконостасы. Проработав у него пять
лет, Диомидов перешел к его брату, бутафору, холостяку и пьянице, с ним и живет.
Вечером собралось человек двадцать; пришел большой, толстый поэт, автор стихов об Иуде и о том, как сатана играл в карты с богом; пришел
учитель словесности и тоже поэт — Эвзонов, маленький, чернозубый человек, с презрительной усмешкой на желтом лице; явился Брагин, тоже маленький, сухой, причесанный под Гоголя, многоречивый и особенно неприятный тем, что всесторонней осведомленностью своей о делах человеческих он заставлял Самгина вспоминать себя самого, каким Самгин хотел быть и был
лет пять тому назад.
Профессоров Самгин слушал с той же скукой, как
учителей в гимназии. Дома, в одной из чистеньких и удобно обставленных меблированных комнат Фелицаты Паульсен, пышной дамы
лет сорока, Самгин записывал свои мысли и впечатления мелким, но четким почерком на листы синеватой почтовой бумаги и складывал их в портфель, подарок Нехаевой. Не озаглавив свои заметки, он красиво, рондом, написал на первом их листе...
— Потом, когда мне было шестнадцать
лет, мне дали особые комнаты и поселили со мной ma tante Анну Васильевну, а мисс Дредсон уехала в Англию. Я занималась музыкой, и мне оставили французского профессора и
учителя по-русски, потому что тогда в свете заговорили, что надо знать по-русски почти так же хорошо, как по-французски…
Я выдумал это уже в шестом классе гимназии, и хоть вскорости несомненно убедился, что глуп, но все-таки не сейчас перестал глупить. Помню, что один из
учителей — впрочем, он один и был — нашел, что я «полон мстительной и гражданской идеи». Вообще же приняли эту выходку с какою-то обидною для меня задумчивостью. Наконец, один из товарищей, очень едкий малый и с которым я всего только в
год раз разговаривал, с серьезным видом, но несколько смотря в сторону, сказал мне...
Я выпалил все это нервно и злобно, порвав все веревки. Я знал, что лечу в яму, но я торопился, боясь возражений. Я слишком чувствовал, что сыплю как сквозь решето, бессвязно и через десять мыслей в одиннадцатую, но я торопился их убедить и перепобедить. Это так было для меня важно! Я три
года готовился! Но замечательно, что они вдруг замолчали, ровно ничего не говорили, а все слушали. Я все продолжал обращаться к
учителю...
Из остальных я припоминаю всего только два лица из всей этой молодежи: одного высокого смуглого человека, с черными бакенами, много говорившего,
лет двадцати семи, какого-то
учителя или вроде того, и еще молодого парня моих
лет, в русской поддевке, — лицо со складкой, молчаливое, из прислушивающихся.
— Вот, дети, — сказал он им, —
учитель вам сыскан. Вы всё приставали ко мне: выучи-де нас музыке и французскому диалекту: вот вам и француз, и на фортопьянах играет… Ну, мусье, — продолжал он, указывая на дрянные фортепьянишки, купленные им за пять
лет у жида, который, впрочем, торговал одеколоном, — покажи нам свое искусство: жуэ!
В самом углу залива находится русское селение, называвшееся ранее постом Ольги. Первой постройкой, которая появилась здесь в 1854
году, была матросская казарма. В 1878
году сюда приехали лесничий и фельдшер, а до того времени местный пристав исполнял их обязанности: он был и
учителем, и врачом, чинил суд и расправу.
Когда Верочке было двенадцать
лет, она стала ходить в пансион, а к ней стал ходить фортепьянный
учитель, — пьяный, но очень добрый немец и очень хороший
учитель, но, по своему пьянству, очень дешевый.
Через него они и записочками передавались; у его сослуживца на квартире, у столоначальника Филантьева, — женатого человека, ваше превосходительство, потому что хоть я и маленький человек, но девическая честь дочери, ваше превосходительство, мне дорога; имели при мне свиданья, и хоть наши деньги не такие, чтобы мальчишке в таких
летах учителей брать, но якобы предлог дал, ваше превосходительство, и т. д.
Когда Верочке исполнилось шестнадцать
лет, она перестала учиться у фортепьянного
учителя и в пансионе, а сама стала давать уроки в том же пансионе; потом мать нашла ей и другие уроки.
— Так сыскать его, — закричал Троекуров, начинающий сумневаться. — Покажи мне твои хваленые приметы, — сказал он исправнику, который тотчас и подал ему бумагу. — Гм, гм, двадцать три
года… Оно так, да это еще ничего не доказывает. Что же
учитель?
Не было мне ни поощрений, ни рассеяний; отец мой был почти всегда мною недоволен, он баловал меня только
лет до десяти; товарищей не было,
учители приходили и уходили, и я украдкой убегал, провожая их, на двор поиграть с дворовыми мальчиками, что было строго запрещено.
Ученье шло плохо, без соревнования, без поощрений и одобрений; без системы и без надзору, я занимался спустя рукава и думал памятью и живым соображением заменить труд. Разумеется, что и за
учителями не было никакого присмотра; однажды условившись в цене, — лишь бы они приходили в свое время и сидели свой час, — они могли продолжать
годы, не отдавая никакого отчета в том, что делали.
Он был
года на полтора старше меня, но мне казалось почему-то, что он знает обо всех людях —
учителях, учениках, своих родителях — что-то такое, чего я не знаю.
В следующем 1859
году Пироговым было созвано «совещание», в котором участвовали, кроме попечителя и его помощника, некоторые профессора, директоры, инспекторы гимназий и выдающиеся
учителя.
Один из лучших
учителей, каких я только знал, Авдиев (о котором я скажу дальше), в начале своего второго учебного
года на первом уроке обратился к классу с шутливым предложением...
— Что мне учить ее, — ответил Доманевич небрежно, — я с прошлого
года знаю все, что он диктовал… Я, брат, «мыслю» еще с первого класса. — И, окинув нас обычным, несколько пренебрежительным взглядом, Доманевич медленно проследовал к своему месту. Теперь у него явилось новое преимущество: едва ли к кому-нибудь из мелюзги
учитель мог обратиться за такой услугой…
Все, однако, признавали его образцовым
учителем и пророчили блестящую учебно — административную карьеру. Это был типичный «братушка», какие через несколько
лет при Толстом заполонили наше просветительное ведомство с тем, однако, преимуществом, что Лотоцкий превосходно говорил по — русски.
Я не то чтоб учил их; о нет, там для этого был школьный
учитель, Жюль Тибо; я, пожалуй, и учил их, но я больше так был с ними, и все мои четыре
года так и прошли.
Остальные гости, которых было, впрочем, немного (один жалкий старичок
учитель, бог знает для чего приглашенный, какой-то неизвестный и очень молодой человек, ужасно робевший и все время молчавший, одна бойкая дама,
лет сорока, из актрис, и одна чрезвычайно красивая, чрезвычайно хорошо и богато одетая и необыкновенно неразговорчивая молодая дама), не только не могли особенно оживить разговор, но даже и просто иногда не знали, о чем говорить.
Иван воспитывался не дома, а у богатой старой тетки, княжны Кубенской: она назначила его своим наследником (без этого отец бы его не отпустил); одевала его, как куклу, нанимала ему всякого рода
учителей, приставила к нему гувернера, француза, бывшего аббата, ученика Жан-Жака Руссо, некоего m-r Courtin de Vaucelles, ловкого и тонкого проныру, самую, как она выражалась, fine fleur [Самый цвет (фр.).] эмиграции, — и кончила тем, что чуть не семидесяти
лет вышла замуж за этого финь-флёра: перевела на его имя все свое состояние и вскоре потом, разрумяненная, раздушенная амброй a la Richelieu, [На манер Ришелье (фр.).] окруженная арапчонками, тонконогими собачками и крикливыми попугаями, умерла на шелковом кривом диванчике времен Людовика XV, с эмалевой табакеркой работы Петито в руках, — и умерла, оставленная мужем: вкрадчивый господин Куртен предпочел удалиться в Париж с ее деньгами.
— Через
год вы можете быть народным
учителем, — с наивною серьезностью говорила она, как старшая сестра. — Не унывайте.
Право, я вот теперь смотритель, и, слава богу, двадцать пятый
год, и пенсийка уж недалеко: всяких людей видал, и всяких терпел, и со всеми сживался, ни одного
учителя во всю службу не представил ни к перемещению, ни к отставке, а воображаю себе, будь у меня в числе наставников твой брат, непременно должен бы искать случая от него освободиться.
Григорий Ильич Саренко, родом из бориспольских дворян, дослуживал двадцать пятый
год учителем уездного училища.
Ну ведь и у нас есть
учители очень молодые, вот, например, Зарницын Алексей Павлович, всего пятый
год курс кончил, Вязмитинов, тоже пять
лет как из университета; люди свежие и неустанно следящие и за наукой, и за литературой, и притом люди добросовестно преданные своему делу, а посмотри-ка на них!
Я решительно замялся, не сказал ни слова больше и чувствовал, что ежели этот злодей-учитель хоть
год целый будет молчать и вопросительно смотреть на меня, я все-таки не в состоянии буду произнести более ни одного звука.
Учитель минуты три смотрел на меня, потом вдруг проявил в своем лице выражение глубокой печали и чувствительным голосом сказал Володе, который в это время вошел в комнату...
В
учителя он себе выбрал, по случаю крайней дешевизны, того же Видостана, который, впрочем, мог ему растолковать одни только ноты, а затем Павел уже сам стал разучивать, как бог на разум послал, небольшие пьески; и таким образом к концу
года он играл довольно бойко; у него даже нашелся обожатель его музыки, один из его товарищей, по фамилии Живин, который прослушивал его иногда по целым вечерам и совершенно искренно уверял, что такой игры на фортепьянах с подобной экспрессией он не слыхивал.
— Зачем?.. На кой черт? Чтобы в
учителя прислали; а там продержат двадцать пять
лет в одной шкуре, да и выгонят, — не годишься!.. Потому ты таблицу умножения знаешь, а мы на место тебя пришлем нового, молодого, который таблицы умножения не знает!
— Нет, я
учитель. Отец мой — управляющий заводом в Вятке, а я пошел в
учителя. Но в деревне я стал мужикам книжки давать, и меня за это посадили в тюрьму. После тюрьмы — служил приказчиком в книжном магазине, но — вел себя неосторожно и снова попал в тюрьму, потом — в Архангельск выслали. Там у меня тоже вышли неприятности с губернатором, меня заслали на берег Белого моря, в деревушку, где я прожил пять
лет.
— Читали? читали фельетон в"Помоях"? — радуется он, перебегая от одного знакомца к другому, — ведь этот"Прохожий наблюдатель" — это ведь вот кто. Ведь он жил три
года учителем в семействе С — ских, о котором пишется в фельетоне; кормили его, поили, ласкали — и посмотрите, как он их теперь щелкает! Дочь-невесту, которая два месяца с офицером гражданским браком жила и потом опять домой воротилась, — и ту изобразил! так живьем всю процедуру и описал!
— Конечно, мне все равно, — продолжал
учитель. — Но я вам должен сказать, что в возрасте семнадцати
лет молодой человек не имеет почти никаких личных и общественных прав. Он не может вступать в брак. Векселя, им подписанные, ни во что не считаются. И даже в солдаты он не годится: требуется восемнадцатилетний возраст. В вашем же положении вы находитесь на попечении родителей, родственников, или опекунов, или какого-нибудь общественного учреждения.
В числе их были, между прочим, студент Ф.Н. Плевако, потом знаменитый адвокат, А.М. Дмитриев — участник студенческих беспорядков в Петербурге в 1862
году и изгнанный за это из университета (впоследствии писатель «Барон Галкин», автор популярной в то время «Падшей») и
учитель Жеребцов.
И долго он был народным
учителем, а потом наконец перешел
учителем в гимназию в Новочеркасск, а затем, много-много
лет прослужив
учителем математики, получил место инспектора реального училища, продолжая в нем и преподавание.